История «Кленовой ветви» с 1987 до 1997 г.

Из воспоминаний дочери поэта Марины Ирхиной

Отец отличался особым трогательно-родственным отношением ко всему живому: он с детства приучил меня здороваться с цветочками на лужайке, говорить спасибо речке за рыбу, а лесу за грибы. Как языческий божок — священной рощице, он был привязан к своему лесу, реке, тропинкам парка. Но в его поэзии не найти чистого описания природы: такого, чтобы взять четверостишие, поместить его под красивой фотографией с березкой — и вот, готова открытка:

А на сентябрьской на заре, на даже слабой

может быть, сейчас получится найти нужное? Нет же?

... какие бабы в сентябре, какие бабы!

В крепкую нерасторжимую кладку соединены у В. Ирхина чувства и природа, которая была ему Домом. Любимым временем у него был период сбора земных плодов, золотая осень, бабье лето.

Это не август, а храм для фатальных дионисийских торжеств!
Ах, как изысканны, как ритуальны в женщине взгляды и жест.

Особую слабость он питал к кленам, считая, что нигде нет таких красивых кленов, как в в ленинградских парках. Он не мог спокойно ходить по дорожкам, но собирал пышные охапки, бросал их вверх, а самые красивые листья забирал домой. Страстный любитель книг, он мог устроить выговор любому, кто притрагивался к книге, не помыв руки (об этом написано в воспоминаниях у В. Семилетова), но делал исключение для кленовых листьев, рассовывал их по журналам, своим распечаткам и книгам.

Осень 1986 года в Ленинграде была щедра на солнечные теплые дни. Отец в свой приезд, как обычно, остановился у своей тетушки Калерии Михайловны. Я жила в общежитии, работала и училась на вечернем отделении, и с отцом виделась по выходным: мы гуляли, ходили по выставкам... Он докладывал, где успел побывать, какие спектакли посмотрел, а на какие он обязательно сходит еще раз специально со мной, во второй раз.

— Иду я в сторону Русского музея и вдруг вижу... — отец выдерживал паузы, чтобы продлить интригу, — а он... такой красивый... передо мной... Я уже прошел мимо, но тут подумал: нет! Я не могу его бросить здесь, на асфальте... — Наконец он доставал из-за спины газету — глаза его торжественно сияли, — аккуратно приоткрывал, и передо мной оказывался огромный, разлапистый лист клена.

— А вот еще!

Уже из портфеля отец доставал газеты или журналы, между страниц которых лежали желтые, красные, желто-зеленые кленовые листья. Он радостно смотрел на свое богатство, как геолог на найденную жилу. Каждый лист был столь индивидуален и ценен ему, что отец, собирая и засушивая в книгах листья, словно старался спасти их от небытия.

Он дал мне прочитать написанное в этот приезд стихотворение. Оно начиналось так:

Вот и всё. Вот и кончились силы.
Обломилась под сердцем лоза...

От простых строк похолодело на душе. Сколько раз отец переживал взлёты и падения! Чуткий к малейшей неточности слова, работавший над нужным оттенком эмоции в стихах, сам он жил, я бы сказала, без полутонов. Или — или. То его душа «воспарит вдруг, бог знает куда, легкокрылою девочкой белой», то «сил хватило на то, чтобы выжить, но уже не хватает, чтоб жить». Отец на полную катушку уходил в эйфорию от своих новых надежд и планов, как ни пытались его одернуть, осадить друзья и родные (отсюда возьмется название его пьесы «Не опускай меня на землю»), а потом падал до самого дна, до крушения, разочарования и отчаяния. Если бы он мог уйти в запой, в кутеж, забыться и отвлечься, — может быть, было бы легче, не знаю. Но отец не пил, кроме 3-х - 5-ти рюмок под пельмени, даже не курил. Эти тяжелые моменты были невидимы для тех, кто близко не знал Ирхина. Только потухшие глаза, которые он прячет в сторону. Только голос, ставший глухим и прерывистым. И становятся совсем невыносимы все компании, с вечными вопросами: «А вы еще пишете?» Где он брал силы, чтобы снова подняться, расправить плечи, вернуться к работе, к планам?

В детстве я воспринимала написанное отцом просто как стихи, как слова, красивые образы, а сейчас меня резануло: вот передо мной человек, который страдает. В стихотворении упоминаются «великие могилы»: здесь отец имел ввиду очень значимое место для него в Ленинграде — место последнего упокоения его любимых писателей и композиторов в Александро-Невской лавре. В свои приезды отец обязательно заходил в Лавру или в какую-нибудь мемориальную квартиру: Римского-Корсакова, Некрасова, Достоевского. Экспозиции были хороши, и служительницы музеев находили особые слова, и порой казалось, что хозяин квартиры только вышел... Эти не были походы туриста, это была потребность в этих местах продолжить общение с ними, подпитаться их опытом, силами.

Потом появилось мажорное, торжествующее стихотворение: «А сентябрь, как языческий бог»... Потом отец уехал.

... Однажды – это было уже весной 1987 года – я приехала на Главпочтамт получать посылку от родителей. Какие милые моменты ожидания: вот 31 трамвай забирает меня от Стрелки Васильевского острова, вот въезжает, наклоняясь при повороте, на Красногвардейский бульвар. Я отправляю родителям зеленый горошек и майонез. Родители шлют совместные (с дедушкой и бабушкой) другие скромные дары эпохи дефицита. От отца я получаю пачку машинописных страничек под массивной скрепкой: «Кленовая ветвь. Произведение для оркестра, хора, солистов и чтецов» с уже знакомыми первыми строчками «Вот и всё. Вот и кончились силы».

На этих машинописных страничках передо мной рождалось чудо любви. Сначала как предчувствие, потом как первый намек, затем великое таинство соприкосновения душ. И всё это происходило на фоне такой реальной, такой осязаемой питерской осени!

22 стихотворения, полностью законченные сами по себе, имели право — каждое — быть самостоятельными произведениями, но даже без одного из них поэма утратила бы безвозвратно часть своей цельности. Как разные оттенки солнечного спектра, отдельные стихотворения поэмы передавали все состояния, которые пережил герой за время этой любовной истории. Вот он дает торжественные клятвы, вот он бросает весь мир к ногам любимой, вот он придумывает притчи о других отверженных, травя себе душу. Он молится и обожает: «я нимбом твой лик окаймил», не может налюбоваться возлюбленной: «я боюсь помечтать о тебе»; пытаясь притушить накал страстей, мечтает разбудить в красавице если не любовь, то хоть ревность: «по струночке, по планочке пришла б, умерив прыть»; он воздвигает возлюбленной настоящий памятник, прочнее бронзы и мрамора, из бесценных стихов: «ты уже не умрешь... завтра сонмы народов к ногам твоим бросятся ниц»...

В поэме нет никаких ни сюжетных, ни бытовых реальностей, которые привязали бы действие к чему-то временному, преходящему. Только петербургская осень — сначала торжествующая, а затем неминуемо обреченная («сколько листьев с дерев — столько с сердца надежд облетело»). И еще планета Галлея, которая приближалась к Земле только единственно затем, чтоб завистливо захватить сияния от света из глаз героини. (Планета находилась вблизи Земли в феврале 1986 года).

Зато какой простор для любой романтичной души мечтать, шептать или слышать эти тихие строки:

ты будешь мне хлебом и кровью,
я нимбом твой лик окаймил...

и ждать своего часа, чтобы дух захватывало от упоения любовью:

Мечтам — сплестись в одну живую нить.
Сердцам — сойтись. В одну судьбу обвиться.
Сойти с ума. Но не остановиться.
И все парить, под звездами парить.

Уже после, в разговорах отец делился: как ему хотелось, чтобы эта поэма дошла до юношества, ведь в ней нет ни единого пятнышка пошлости или недозволенности; все чувства и образы в ней столь светлы и возвышенны.

Я рыдала над поэмой. Счастливого конца не было.

Чего еще не было в поэме, так это и намека, чтобы определить, что перед нами: красивая питерская сказка о любви или драма, тихо и незаметно свершившаяся рядом со мной.

... Итак, вещь была написана. Отец начал рассылать рукопись в различные журналы, редакции. Неожиданно реакция оказалась оглушительной. Отец к такому был совершенно не готов. Из тех мест, куда он послал поэму, пришли разгромные рецензии. В чем только не упрекали автора! Ему вменили в вину отсутствие сюжета и неумение выстроить повествование (будто бы сведения, что девушку звали Оля и они встретились у кинотеатра «Космонавт» как-то украсили замысел), далее обвинили в эклектичности: «Что вы, не умеете выбрать ямб или хорей и так написать всю поэму?» Отец взрывался: «Я могу ямбом, но я могу и так, и этак! Почему меня хотят сделать прямым и понятным, как телеграфный столб!?»

Опуская подробности, не могу не вспомнить самое неприятное: автора обвинили в пошлости. Каким же извращенным сознанием надо было обладать рецензенту, чтобы вцепиться в одно стихотворение и, увидев напечатанное слово «задница», обрушить всю мощь морализаторства на бедного поэта!

Не любит зараза, не любит!
И, можно сказать, на корню
мятежную самую губит
медовую силу мою.

От всенощных ласк одиночеств
уеду, уеду в Париж!
Фитюлька, пустышка, звоночек,
о, что ты со мною творишь?!

К шаманам идти что ли грозным
иль к мощам спуститься святым
с мечтою, вознесшейся к звездам,
с разорванным сердцем моим?

Иль взять и при всем при народе,
не глядя на ейну красу,
крапивы надрать в огороде
да выпороть задницу всю?!

А отец видел уже другое: сцену, оркестр, чарующие дуэты и самого себя в роли чтеца в исполнении своего Реквиема. Он попросил меня сходить в Дом композиторов показать рукопись Андрею Павловичу Петрову с письмом — намеком — предложением — вопросом написать музыку на текст «Кленовой ветви». Несмотря на занимаемый пост в ленинградском отделении Союза композиторов СССР, регалии и известность, А.П.Петров был доступным человеком даже для меня, просто студентки. В назначенный день я вернулась за ответом. Вместе с рукописью я получила лист формата А4, на котором царственным крупным и красивым почерком значилось буквально следующее:

«С большим волнением я читал этот поэтический цикл. Очень хотелось написать музыку на эти стихи, но это оказалось очень трудно. Порой казалось, что она и не нужна, такой взволнованной и страстной была эта поэзия. А. Петров.»

— Придется самому музыку писать на свои стихи, — изрек отец.

Год 1994-й был одним из тяжелых периодов жизни нашей семьи. Угнетало безденежье, неустроенность, разруха в стране. В июле после долгой, тяжелой болезни скончалась бабушка - Зинаида Михайловна Ирхина. Через месяц из Москвы пришло известие о безвременной смерти близкого друга отца, его ангела-хранителя - Капитолины Михеевой. На каком-то мероприятии В. Ирхина познакомили с казахским композитором из Алматы Аширом Молдагаиновым, который незадолго до этого переехал на жительство в Уральск. Знакомство было формальным, отец подарил композитору самиздатовскую книгу стихов, на том и расстались. Спустя некоторое время А.Молдагаинов позвонил отцу, предложил встретиться. «А что такое?» — поинтересовался отец. «Да я музыку на твою поэму написал», — просто ответил композитор. — Реквием называется. Для симфонического оркестра, солистов и хора».

Судьба этого замечательного человека очень интересна. Простой тракторист в далеком казахском ауле не осознавал, сколь щедро одарила его природа: у него был сильный баритон, с прекрасным тембром. Он так бы и продолжал петь в свое удовольствие за работой в степи или на многолюдных казахских праздниках, но нашелся в селе один знающий толк в пении человек, который сразу сказал Аширу: «Что ты здесь делаешь, немедленно поезжай в Алма-Ату» .
А.Молдагаинова зачислили в консерваторию по классу вокала, а уже со второго курса приняли в штат Академического театра оперы и балета имени Абая, где А. Молдагаинов служил 18 лет и где раскрылись его способности не только как оперного исполнителя, но и как композитора и преподавателя.

Полное имя его было Аширбай Самигуллаевич, но мы называли его по-домашнему Ашеке. Невысокого роста, полный, он приходил к нам в дом, заполняя все пространство своим мощным голосом и лучением радости. Он говорил по-русски с характерным акцентом и сам любил над собой посмеяться: «Я же ничего не понимаю, что ты написал. Я прошу её, — Ашир кивал на жену, — она мне переводит». Супруга композитора, его поздняя любовь, младше Ашира на 20 лет, настоящая восточная красавица Жумаганым была певицей со звонким, нежным, своеобразно вибрирующим сопрано.

Начались репетиции с участием музыкантов Уральской филармонии под руководством дирижера Крымгирея Кажимова. А в мае 1995 года в городе Уральске «Кленовая ветвь» прозвучала, как замышлял изначально отец: в исполнении симфонического оркестра, хора, солистов. Женскую партию пела Жумаганым Рахимова. После этого Реквием прозвучал на сцене Алматы и Астрахани.

Эти постановки имели огромное значение. Впервые была прорвана пелена одиночества, и стихи В.Ирхина прозвучали открыто, в полный голос. Общение со зрителями, музыкантами, исполнителями дало новый импульс поэту: последующие годы стали золотой порой его зрелого творчества.

Оставался еще год до первого издания стихов Владислава Ирхина. Поэма «Кленовая ветвь» была впервые напечатана в 1997 году. Она вошла в книгу, озаглавленную «Евангелие от любви».