Отрывок из романа «Чрево Фудзиямы»

Сегодня у меня должны собраться. Салера уже несколько раз звонил и напоминал — не позабыть пригласить женщин для Ирхина, для вдохновения поэта и вообще, чтобы людей было побольше — и атмосфера любви к нему перельется через край. Я усмехнулся.

Осень, а дождя нет и нет. Даже если будет дождь – все равно соберется много народа. Если дождь, то наверняка стекутся любители поэзии. А если не любители, то ищущие живительной атмосферы.

Театр. Театр одного актера. А спектакль уже идет. … Салера – режиссер, вокруг своего кумира сбил группу из студентов Литературного института и ВГИКа. Мне надо сходить на Центральный рынок и закупить еду для украшения пиршества поэзии. Картошка, лук, селедка, черный хлеб всегда украшают наши сборища, как яркие игрушки новогоднюю елку.

… Надо купить килограммов пять картошки и луку. Зеленого? Четыре серебристые селедки пряного посола спокойно ждут своего часа, прижавшись друг к другу в целлофановом пакете, примостившись на краешке стула на кухне. Наши застолья простые, но запоминающиеся для тех, кто впервые попадает на наши встречи. Комната зрителями заполняется по стенам, а на полу в центре расстилаются газеты, на них уже укладывается картошка в мундире, дышащая паром и особым ароматом. Хлеб притулился где-то сбоку, но зато торжественно воздвигалась в центре селедка. И несколько бутылок водки — это на такую-то ораву. И ничего. Хватало водки. Частенько и оставалась. Мне вначале было странновато, мне, еще совсем недавно бросившему пить. А пил я запойно – до конца и насмерть. Привыкаю пьянеть от стихов.

Художник Семилетов Вячеслав Михайлович

…Москва — в ауре «шестидесятников», под напевы Окуджавы и Высоцкого, надеется на мудрых вождей так заслуживающего их терпеливого народа. А мои знакомые искали истину в различных религиозных переживаниях.

Стихи Ирхина, особенно в его исполнении, создавали интимную атмосферу чувственной языческой любви. И в душе возникало жалостливое чувство ко всему живому. Вот и листья облетают. И никакой силой не удержать их на ветках. А, может, ветки устали от их тяжести и шума? Я выставляю за окно руки и ловлю обжигающий ладонь лист. И чайник закипел.

— Старичок, ты помыл руки?

Я понимаю, что он хочет показать мне книгу. И раскрывает предо мной роскошный альбом Сальвадора Дали.

— Ты только посмотри! Сальвадор Дали! Золотой Дали! Отпечатали в Японии. Знаешь в каком количестве? У нас такой есть только у Евтушенко. Понимаешь?

— А у Вознесенского с Рождественским? Как же они без…

— Да ладно! Посмотри, какая печать!

И драгоценная книга, как бабочка, расправила крылья и легла на стол.Ирхин осторожно, чуть касаясь страниц дрожащими пальцами, раскрывает предо мной одну за другой прекрасные работы. Эффектные и манящие. Поглядывает на меня — восхищаюсь ли я достоинством этого издания? Ну, что вы здесь, деревня, — вот, мол, хоть изредка наезжаю, а мне оставляют, — и какую книгу!

…— Пойдем-ка на кухню. И я посмотрю, что за селедку ты купил?

Сельдь его слабость. Когда в Воротниковском переулке мы собирались, то он разделывал ее у всех на глазах, под аккомпанемент глотающих слюнки зрителей. Умело и с разгорающейся страстью от долгого воздержания разделывал ее самую. Такую податливую и нежную в красивых, с длинными пальцами, руках поэта.

… Мне нравились его мечты. Они, будоражившие его воображение, привносили в его стихи ауру изысканного воздержания! Я-то знал, что он за все годы ни разу не изменил жене. Мы с ним пробовали, а иногда и знакомились с девушками на улицах, но это никогда не доходило до завершения. То у одной груди маленькие, но слишком широкие бедра, а у другой — все наоборот. Салера восхищался его требовательностью и вкусом поэта, посматривал на меня, мол, не то, что некоторые: с каждой готовы завалиться в постель.

2page_img2

Сумрак сгущался. Лицо Ирхина стало горельефным и приземленным. Когда же он читал свои стихи, то напоминал молнию в Лабинском ущелье, а нас, зрителей, я видел деревьями по берегам глубокого ущелья в ночи, пробудившимися от грома, подмываемые бурным потоком.

Мне казалось, что сейчас его плечи опустились под тяжестью космических образов своих стихов, но еще точнее от того, что пока ни одного его стихотворения не было опубликовано. Я за него переживал. Бедный Салера, сколько же он сил потратил, бегая по редакциям с его стихами. Он везде просил своих знакомых, сам будучи спецкором АПН, влиятельной тогда организации…

… Ирхин читать стал, чуть устало опустив голову. Только по напряженному лицу можно было догадаться, какая энергия кипит в груди поэта. Он, конечно, обратил внимание на мою соседку, а может быть, во время закуски Салера познакомил их? И сразу, как удар под дых, - он начал стихотворение «Чужие жены»:

Ну разве можно
настигнуть мыслью
тот бег подкожный
огня по листьям

иль время вздрога
крыл стрекозиных?
Ты глянул вбок и —
и рот разинул.

Тебя овалы
околдовали.
Там не овалы.
Там — сеновалы.

Он чуть задыхался. Ощущение скорости движения метафор подгонялось мыслью. Стихи, читаемые мастером, заставляют работать душу, желание подойти к ней сквозь разум, как к сердцевине образа. Эмоции – всех захлестывают…

И, странно, кроме
горящих настежь —
чем незнакомей,
тем и прекрасней!

Чужие жены
шафраном пахнут.
О, обреченность
не пасть, так ахнуть,

не ниц, так кротко,
волны смиренней,
всем подбородком
в тиски коленей.

Люблю протяжность
падений наземь
двух самых влажных —
обоих разом —

сладчайших яблок
под летней блузой.
Среди парабол,
средь полукружий,

стезей икарных
и чаек в море —
что музыкальней
тех траекторий?!

Как обнаженны
чужие жены!

Вырастающие из глубины поэта интонации голоса и его вибрация подхватили его самого. Ему сейчас не до чужих жен. Он в полете. А я смотрю на женщину рядом со мной. Екнуло ли у нее в груди щемящее чувство жалости? И захотелось ли ей, чтобы он ее сам – вот так полюбил? И страдание ли его по чужим женам, а не просто восхищение ими?

Бывает поэзия, создающая героев, и мы через взаимодействия этих персонажей в их реальной жизни постигаем смысл бытия, а есть поэзия образности – метафор и мыслей-символов, - через такую поэзию постигается бытие в призме разноцветности каждого опыта. Поэзия Ирхина обнажает до самой интимности, казалось бы, до неприличия, но ведь остается еще возможность и усомниться в подлинности, и просто следить за игрой метафор. Все равно, у поэта нервы обостряются… От любого дуновения ветерка становится больно! И он молит о помощи! Чем и как помочь поэту? Ведь он столько раз за одну жизнь умирает, и каждый раз по-настоящему! И вновь возрождается… И несмотря ни на что! По-мо-ги-те!

Поэт выдержал достойную паузу.

Но вдруг от летней дремы
на божий знак и звук
погонит нас из дому
извечной страсти круг.

И все, что даль простерла,
взахлеб летит, взаглот,
и кажется, что горло
рябина разнесет,

и кажется, разбиться
грозят колокола,
звон мечется, как птица,
ожегшая крыла.

А рядом в большеротых
пионах, в неге их
бесстыдства столько, что ты
смутишься не на миг.

Но духом у высоких
есть пиршество, где плоть
гудит, как плод под соком,
как солнцевый ломоть.

И сколько бы гордыни
ни выдал женский взгляд —
две ляжки, как две дыни
бухарские лежат.

Он опускает голову. Дышать ему всё тяжелей, и переживания скапливаются на придыхании. Такой крупный, мощный и здоровый! Таскать бы ему тяжести в порту. Уставать смертельно, а после за бутылкой с приятелями расслабляться, ан нет! Пишет стихи! Растравливает себя несбыточными желаниями и страдает! А был  на тяжелых работах в дисбате! Вкалывал – будь здоров, после исключения из Морской академии, лишь за выпитое шампанское в увольнении на Новый год. Мог бы сейчас быть уже адмиралом!

В брызгах того глотка шампанского родился поэт. Вот он, сидит перед нами. Ни на кого не смотрит – погружен в свои чувства и ожидания, слышно, как соседи шуршат в коридоре и на кухне. Миг молчания. Что вы все молчите? А та, новая? А с вязаньем в сумке? Бросьтесь на шею поэту. Забудьте про скромность и стыд! Снимите опостылевшую юбку, лягте на стол перед поэтом, раздвиньте ноги, обнажите новенькие черные трусики, которые вы специально для вечера и одели-то! А потом изящно, легким взмахом руки, как опахалом, коснитесь пальчиком резиночки на них и оттяните ее, обнажив алую розу. И взглядом, на веки вечные, попросите поэта оплодотворить вас под ажурную музыку оцепенелой толпы! И вместо вязания…

И хлещет откровенье из птицы, из звезды…

Многие вздрогнули и опустили голову, мол, сейчас гордая рифма, как гильотина блеснет, и… Не стыдитесь поэта! Из этой розы, сочащейся нектаром, вскармливается поэт!

Страшней, чем кровь из вены,
шепча тебе: «А ты?»
А ты, в боязни фальши,
притихший донельзя,
уже не знаешь дальше,
куда девать глаза.

В груди разворотило.
На час, на два подряд
назойливым мотивом
чужой пристанет взгляд.

Уже от бескорыстья
распятых на тропе
горячих первых листьев
тебе не по себе.

Тебя уж не заносит
к одним только чертям
платить судьбой за осень,
за тягу к небесам.

Уже настолько в глотке
перепершит сентябрь,
что только б водки, водки...
Как раньше только — баб!

Вячеслав Семилетов

Художник Семилетов Вячеслав Михайлович за пишущей машинкой в своей квартиреВячеслав Семилетов — коренной москвич, закончил школу декоративного искусства. В 1972 году поступил в Литературный институт им. Горького, а в 1977 году был вынужден покинуть его стены из-за несогласия с идеологией и вкусами тамошних преподавателей. Не обошлось без доноса с обвинением в «безыдейности» и «пристрастию к чуждой идеологии». Участник первой официальной выставки авангардного искусства подпольных художников на Малой Грузинской, 28. В 1980-90-е годы выставлялся в Москве и Париже.

В книге «Чрево Фудзиямы» автор описывает традиционные домашние поэтические вечера, «под картошечку с селёдочкой», бывшие характерной чертой жизни московской интеллигенции.