Официальный сайт поэта и композитора Владислава Ирхина

„Два чувства дивно близки нам —
в них обретает сердце пищу:
любовь к родному пепелищу,
любовь к отеческим гробам!
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
как ... .... ... ... .... ... ... пустыня
и как алтарь без божества!“
А. С. Пушкин

Кустодиев... О многих художниках, каж­дого из которых в отдельности по особенному люблю, о каждом, наверное, я смог бы оста­вить дневниковую запись, а может быть, и не только дневниковую.

Потому что воспоминание о художнике, не канувшем во времени, а выпавшем как бы в защищенный осадок, в кладовую памя­ти, после всех непредсказуемых трансформаций первоначального восприятия его про­стран­ства, палитры, музыкальности, т. е. после обретения им места в нашем сердце, после заво­евания им ниши в храме жизни с его ал­тарем, иконостасом, его приделами, со всей невыразимой над ним аурой, именно аурой, если хотите — покровом (что-то не так?), растягиваю по буковкам: с воз-ды-ха-ни-ем, сос-ре-до-то-че-ни-ем и совмещением под его сводами невидимого дурному глазу целого мира таинств — все это не позволяет мне обронить поспешные веле­речивые слова.

С каждым из запавших в душу живопис­цев связаны дни, месяцы, годы уже без­воз­врат­но промчавшегося времени. С Кус­то­диевым связь не обрывалась никогда.

Помню, как я обрадовался в Астрахани, уви­дев на одном из домов мемориальную дос­ку с надписью, что под сей крышей про­шли детские годы художника Бориса Кустодиева.

Ах вот откуда набирала сдобность, и соки, и перламутр ставшая бессмертной женская рука; точнее, сама ее кисть, держащая блюд­це четырьмя сочащимися медом пальчиками, с пятым, солирующим едва ли не в заглавной роли, грациозным полусогнутым мизинцем. И ни в самой в меру обнаженной руке, ни в дерзнувшем зайти за границы благо­при­стой­­ности обвальном декольте (в глазах сла­дострастников уподобившемуся язы­ческому подносу), зовущему к пышнотелому лаком­ству — все это не достигало того разлива чувственности, какой играл в ее будто взби­тых со сливками розовых пальчиках.

М-м-м..! „Пальчики оближешь!“

И где-то здесь, недалеко за этой мансар­дой, на какой по обыденному попивался чай, воз­носился к небу Астраханский Кремль, вы­строенный, кажется, в начале XVII века. С Вол­ги околдованному взору еще долго слы­шится его белокаменная песнь на зеленом холме во славу господнюю.

И мгновенно, как нож в ножны — с под­слащенным цоканьем всаживается в самое сердце мысль: „Ах вот оно что!“ Вот отку­да изначально прорезаются, прослеживают­ся, обозначаются линейно и образно не при­хоть, не зигзаги, а устремленная поступь судьбы и мерцающие вспыхивающие эхом ее ак­корды: КУПЧИХА, ВОЛГА, КРЕМЛЬ — как у Гер­мана в „Пиковой даме“  дама, семерка, туз — три заглавные карты, огласившие од­но­му — не оставляющее надежды фиаско, дру­гому — поданный на блюдечке с голубой каемочкой — ау! — дар божий.

Дама (естественно) — купчиха, семерка всегда означала... а не ошибаюсь ли? дорогу или — свидание? Впрочем, можно одинаково проассоциировать и то, и другое: и свидание подвяжется к холстам Кустодиева; с кем? Да с той же дорогой как путем к его тайне, потому и Кустодиев на Руси — один, и дорога подойдет к судьбе Кустодиева, потому что он всю жизнь шел, как нестеровский странник, к встрече, к свиданию с... и вот тут надо остановиться и подумать: он шел долгие годы и верил в явление ему богородицы в образе всей России; он уходил в Россию как в скит, как в затворничество, чтобы один на один в бого­вдохновенные минуты заглянуть в лик ее и запечатлеть на двухмерном пространстве холста всю архитектонику поразивших его кремлей, всю вольницу Волги, святой водой истекающей из самого сердца России, чтобы дать нам хотя бы одним взглядом свершить в ней свое омовение.

С тяжелейшей болезнью позвоночника, при­кованный к коляске, он пригласил всю Рос­сию на свои пиры, на мас­леницу, под свои ко­локольни, в свои снега с несущимися по ним тройками с девками в посадских платках и щеками в яблоках... С большим трудом передвигающейся по земле, он купался в рас­сыпающемся розовом звоне под розовыми небесами, душой взмывая и кружась вместе с птицами, с той черной покачивающейся стаей, уравновесившей цветовое про­стран­ство картины излюбленного русского празд­ника. Воистину — Блаженный.
„Жизнь без начала и конца. Нас всех подстерегает случай“, — однажды про­вид­чески напишет Александр Блок.

Вот так, наверное, подстерегла меня ма­ленькая улочка Графтио в Петербурге, когда я бездумно гулял по Каменноостровскому про­спекту, не подозревая, что через счи­тан­ные минуты в моей жизни начнется но­вая веха, открывающая мне самого себя, слов­но сущ­ность моя и тайна хранилась за семью зам­­ками, скрытая от всего мира – где? где? – я и сам не знал, но, главное, нужен был ключник, сказочный персонаж, у кото­рого на поясе в связке позвякивают ключи: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, ключи от семи дверей, за которыми и лежит кованый ларец, в котором мое „Я“, завтрашнее, сегодняш­нее, вечное.

Этим ключником для меня стал Кустодиев. Я поднялся на второй этаж респектабельного большого жилого дома, какими был застроен Петербург в конце ХIХ – начале ХХ веков; вы­сокие тяжелые двери в залах уже были от­кры­­ты. Это было поначалу жилище, очаг, по­том музей — Федора Ивановича Шаляпина.

Я поспешал в главную залу (к проходным комнатам я еще вернусь) — скорей в главную. Уже чувствую, вижу ее протяженность, приближаюсь к открытой  двери и — вот она, залитая солнечным светом: справа — кра­си­вый инкрустированный рояль, и на передней стене вдали во весь рост в рас­пахнутой шубе, возвышающийся над рус­ским пиршеством — кто? — хотел подыскать какой-то эпитет, но он сразу не пришел, не­­ту к дарованию Федо­ра Ивановича эпитетов, они и наполовину не отвечают той степени достоинства, каким обладает его голос, его образ, его духов­ная мощь. Изначальная несли­янность и нераз­дельность. (Ничего не напоминает?)

Его единст­вен­ность и безальтернатив­ность обозначены венце­носностью в иерархии ми­ра искусства и мифа. Ибо это был не токмо голос, а Свет, певец не пел, он излучал. А излучать спо­соб­ны только светила и Боги.

Как в греческом пантеоне богов бог вой­ны — Арес, виноделия — Дионис, богиня мудрости — Афина, а любви — Афродита, так в божественном пантеоне безусловных рос­сийских святынь на вопрос скоропали­тель­ной викторины: поэт? безусловным реф­лек­сом, даже не произнося, в мыслях — Пушкин; река? — Волга; певец? — Шаляпин. И только потом за упомянутыми выше выстраиваем ряд других божественных и гениальных, но Бог — всегда один. И Шаляпин был богом русской сцены. И вот я вижу его...

И всякий раз, когда прихожу к нему — приходят минуты затяжного радостного молчания.

Как же нужно было любить Кустодиеву Россию, чтобы таким написать Шаляпина? Какой миг, где отправная точка, что по­слу­жи­ло художнику семенем, чтобы про­рос­ло оно, нет, чтобы воздвигнулось на запечат­ленном холсте мистическим видением, как отроку Варфоломею — Сергий, как видится в разных концах Руси — избранным — Богородица, чудо-видением, могучим, слов­но тысяче­лет­ний дуб, невидимой кроной кото­рого слы­шится простирающийся над Рос­си­ей не­пов­торимый шаляпинский голос.

Как достигают такого переживания люб­ви? Нет, в нашем мире все провиденциаль­но. И в мире духовном — случай не правит.

Иногда кажется, что это даже не картина. Это икона. Близ нее можно молиться, за­жигать лампаду. Да, изображаемый не свя­той. Но это наша святыня. Такая же, как и Пушкин. Неужели только пыль и прах веков да полустершаяся людская память переве­шивают чашу весов в сторо­ну канонизации исторического персонажа?

„Ну, уж тогда начнем с Пушкина!“ — в пику мне резанет где-то умник по моему вольнодумству: „Совсем того?..“

Не совсем: я знаю еще одну картину, по­доб­­ную этой — „Прощай, свободная стихия!“, исполненную Репиным и Айвазовским. Та­кая же по размеру, где под покрытыми ту­чами не­бом, над мятущимся Черным морем, с раз­ве­вающейся за спиной крылаткой на скалис­том мокром берегу стоит он. Он — ПУШ­КИН. Удостоенный всех эпитетов, какие только возможны, — ЗАГЛАВНАЯ ИКОНА В ХРА­МЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ, намоленная десятками поколений миллиона россиян.

...Вот так от „Купчихи“ простерлась нить к „Шаляпину“, от него к Пушкину, а от Пуш­кина спонтанно к Петра творенью и к самому Петру, конечно же, взнесенному на фоне Исаакия в на мгновенье застывшем полете. К великодержавному символу моей России..

Нить соборности, нить Ариадны! Выве­дешь ли ты нас из темниц житейской сквер­ны, из в веках забронзовевшего постыдно-исторического неведения, вышколенного в разбоях и лицемерии, где все оставлено на опосля? Нить Ариадны! Все мы повяза­ны в этом мире тайным стоном по многолико­му и Единому богу, который есмь КРАСОТА, ибо она должна спасти мир. Еще должна? Или была должна, и уже прошел, прошел испы­тательный срок для нашего покаянного пре­ображения, и порезали мы руки ариадно­вой нитью и выбросили ее, и для большей на­деж­ности, самоуверенные взялись за руки... как брейгелевские слепые.

Россия! Матерь-Россия!

Слишком велик послужной список сынов твоих, присягавших на верность тебе! И я, на правах верноподданного твоего служи­те­ля, в пределах посильной сыновней лепты не могу сдержать ни свой сермяжный слог, ни птенцовый звук, чтобы смиренно не по­ло­жить их к ногам твоим. Поэтому и „Ле­бе­душки“, и „Куда кривая вывезет“, и „Грей меня, солнышко, грей“, и, конечно же, „Только степь окину взглядом“ да и „Не оболь­щаюсь грезой бесплодной“ — все это о тебе и для тебя от твоего блудного сына за нис­посланное мне свыше счастье содеять сие.

Как там у Марины? Когда говорю — Ма­рины, мне кажется, не нужно даже добав­лять — Цветаевой, ибо если дальше читают­ся строки: „Поэт издалека заводит речь. Поэта далеко уводит речь“... И опять не могу избавиться от пря­чущегося за кулисами смешка — „Ну, выби­рай имена, выбирай... Кто следующий?“ — хихикнул — и сгинул. Тень черного челове­ка. Шут гороховый с эн­циклопедической закваской, но без малей­ших проявлений присутствия слева или спра­ва, да хоть где — сердца.

И когда я прихожу в Некрополь Алек­сандро-Невской лавры, я проживаю счаст­ливейшие минуты своей жизни: это для ме­ня очень сокровенное и благодатное место в своем уникуме; единственное, где я не отвечаю за себя и последующая минута не­предсказуема, где я без всяких машин вре­мени, виртуальных метаморфоз и фанта­сма­горий, не устраивая спиритических сеан­сов, легко перепрыгиваю в прошлый век, прос­то как делают состыковку в космосе, с волне­нием ощущая психофизическую совмести­мость к пребыванию, как в одном экипаже, в одном времени с теми, чьи останки на­ходятся рядом, ну совсем рядом со мною... Я подключаюсь к их жизням как вмон­ти­ро­ванное в эпоху подслушивающее устрой­ст­во, способное слышать, обдумывать, состра­дать. Я пока не могу их окликнуть. Я для них ирреален. К сегодняшним гениям меня не подпустят, а к умершим я пройду никого не спрашивая.

Хожу по Некрополю от могилы к могиле: Римский-Корсаков, Даргомыжский, Мусорг­ский, Чайковский... Какие имена, господи!

Брожу по Некрополю, а может быть, не брожу, а протаптываю тропочку к своему царству, если оно у каждого — внутри нас, да никак не найти проводника к нему, и, намыкавшись, я прихожу сюда на связь, чтобы расслышать звуки и постичь думы, к которым захочется прилепиться и пора­доваться родству и причастности к еди­ному... Брожу, брожу, неспешно ступаю, как бы поднимаясь вверх... по лестнице Иакова к мирам избранных...

И однажды, когда, вконец отчаявший­ся в безнадежной, не сулящей никакого со­стра­дания жизни, снова пришел сюда, никому не нужный, выброшенный, как рыба на берег, чрез мои кровоточащие жабры просочились похожие на строки реквиема звуки:

Вот и всё. Вот и кончились силы.
Обломилась под сердцем лоза.
Поклонился великим могилам
и поплыл, куда плыли глаза...
Тем, кто чувствует божию милость,
все едино: огонь иль вода.
Но какая свобода открылась,
пусть до Страшного плыть до суда...

И сейчас плыву. В абсолютной свободе. В свободе осознавания, что

С унынием бескрайним я пришел к тому,
что бог один мой слушатель и бог один ценитель.
Я не отказываюсь жить. Я дотащу суму,
Увы, уже без грез, без розовых наитий.

Великие могилы. И подплывая к месту погребения незабвенного Кустодиева, распо­ложенному в глубине Некрополя, подальше от привлекающих внимание дорогих над­гробий в бронзе, чугуне и мраморе, укра­шен­ных ликом усопшего или непремен­ным атри­бутом его жизни, его рода деятельности, диву даешься — и это все? — увидев неболь­шой, даже меньше обычного, кажется, мень­ше нельзя — холмик, поросший ровной, почти стелящейся по нему травкой — и это все? — с небольшим, менее чем в половину чело­ве­ческого роста деревянным — не крестом, крестиком, с подлаженным к нему навер­шием в ладонь шириной, символизирую­щим козырек, скат, крышу, защиту — И ЭТО ВСЁ? После снегов с пьяными тройками, которым никогда конца не будет, пока Русь жива; после „Купчихи“, обаявшей всех, кто хоть краем ока единожды взглянул на нее и даже после... стоп, остепенись, еще раз, вдумчиво: после чего? И, не подобрав срав­нения к образу... — после ШАЛЯПИНА, ибо он в образах не нуждается: ОН — ВСЁ.

„Имеющий око да увидит, имеющий ухо да услышит, имею­щий душу да вместит“.

Передо мной не­большой, как люлька, холмик, со стелящейся по нему травкой, подставленный солнцу... И — все. Могилка, вдруг напомнившая мне открытые к небу руки лежащего на одре Александра Маке­донского, дабы все видели, что ничего из им соз­дан­ного, ему подвласт­ного, его олице­творяв­шего, с собою не взял. Незачем.

Грей меня, солнышко, грей.
Жмись ко мне, травушка, жмись.

И опять — образы, мысли, образы, мыс­ли... до полного отсутствия их. Чистая меди­тация. Сошествие благодати. Радость — от счастья, что смерти в мире духовном как таковой нет, вздор один; что „балом правит жизнь, и чем страстнее плоть, тем слаще мед созвучий“.

Так после долгих-долгих лет,
поразбежавшись врассыпную,
мы разглядим друг в друге свет
и слышим музыку иную.

Мы чувствуем созвучье. И связанные еди­ной страстью, не говорю цепью, потому что страсть сильней любой цепи, страстью еди­ного порыва к... — Да как же назвать ее, вездесущую, неотвязную, как определиться с обликом, к кому эта страсть обращена, быв­шую для кого женой, для кого каторгой, — землю, богом брошенную и в последней на­дежде опять им же поднятую, но един­ст­венную для ПЕВЦА и ХУДОЖНИКА (от которой спасенья нет и без которой спасенья нет) — РОДИНУ.

Святыней ее себе избравшие — Кустодиев и Шаляпин — должны были сойтись вместе, ибо они неразрывны в замысле божьем, как русла для того полноводья, каким к мировому океану и в вечность течет плоть и кровь рус­ская. Им врозь нельзя, они — РОДНЫЕ.

И оставит Шаляпин Париж и придет, и ля­жет в его могилу, где ничего, кроме солныш­ка и травки, холмик, а для меня он превы­ше пирамиды египетской, да и не в этом дело, а в том, что надгробием этим двоим — Россия!

Ибо знаю, что говорю.