Вот и все. Вот и кончились силы.
Обломилась под сердцем лоза.
Поклонился великим могилам
и поплыл, куда плыли глаза.

Тем, кто чувствует божию милость,
все едино: огонь иль вода.
Но какая свобода открылась,
пусть до Страшного плыть до суда.

Ну а если господь не поможет,
со дна моря подняв, как сосуд,
меня жены на груди положат
и на крыльях своих понесут.

Твое скользкое тело ловлю,
как наездник, как волк, как борзая.
Я тебя как легенду люблю.
И желаний земных не желаю.

То из рук ускользнув, то из уст,
вдруг рабыней под ноги ложишься
и, как в грозы сиреневый куст,
вся томишь, вся – дрожишь, вся — двоишься.

Да, я знаю, что есть здравый смысл.
Есть гармония в мире. Есть мера.
Но в груди, где безумствует вера,
неземная безумствует мысль.

Ты взойдешь на другой пьедестал.
Как из мифа вакханку нагую,
я тебя пронесу, как кентавр,
у богов и людей отвоюю.

И когда упаду под стрелой
и о землю расколется лира,
мои звуки пребудут с тобой,
хоть к ногам твоим бросят полмира.

И в моих помутневших глазах,
когда стану без чувств и дыханья,
еще долго, как месяц в волнах,
будет длиться твое колыханье.

В этом мире, где все, что не тлен, то тщета,
и где честным не выиграть битвы,
где и жизнь да и смерть — все одна маета,
есть убежище в тихой молитве.

Только храм этот мой без единой свечи.
Но как волосы пахнут и плечи.
Продолжай, продолжай, о шепчи, о шепчи,
о, как сладки бессвязные речи.

Я молюсь на тебя под покровом светил
и в зверинце людском не играюсь.
За плечами давно стонут прорези крыл,
я уже от земли отрываюсь.

Закружи меня, жизнь, с головой закружи,
чтобы в страсти огне первородном
все палаты ума, всю бы мудрость души
я за молодость глупую отдал.

Ну погиб, так погиб. Ну пропал, так пропал.
Ах оставьте меня бога ради.
Все бы груди ее целовал, целовал.
Все бы рученьки белые гладил.

А рядом был „Спас на крови“
у кружев старинной ограды,
и сад, и волшба листопада,
и первые громы любви.

И тысяча тысяч надежд
огромными стаями листьев
взвились над землей и повисли,
почти как библейская весть.

И ангелы, крылья сложа,
смотрели украдкой, как дети,
за таинством таинств на свете:
к душе прикасалась душа.

Со дна позабытых веков
мистерий ведения плыли.
Мы воздух пригоршнями пили
любовным напитком богов.

Как вспомню, как вспомню тот миг,
так волны накатят, накатят,
и музыка душу охватит,
и в клекот уходит язык.

И снова безумным орлом
всей мукой, и страстью, и кровью
кружусь над разбитой любовью,
как над разоренным гнездом.

Взываю к святым образам
и криком последним и стоном
над пеплом, над прахом взметенным
молюсь — и не верю глазам.

И — раздались сердечные своды,
и на сладостный дождь бытия,
на блаженное пламя свободы
полетела голубка моя.

Как божественно это виденье,
когда женщина, сбросивши стыд,
за земное идет притяженье,
над людской укоризной парит!

Ну так здравствуй же, юная буйность
и крыла непредсказанный взмах!
Я любуюсь тобою, любуюсь
в расставанья священных слезах.

Потому что навеки, навеки!
Вот была еще утром — и нет!
Это дальше Голгофы и Мекки,
это дальше всех звезд и планет,

это даже за адом, за раем...
У поэта сегодня в груди
умирает любовь, умирает...
А твоя еще вся впереди.

Как красиво летишь ты над бездной!
Как светлы твоих крыл острия!
Не двойник ли ты мой уж небесный,
не сестра ли от бога моя?

Так лети же не мучась, не каясь.
Стань влюбленных любимой звездой,
черный лебедь и белый мой аист,
и журавль ты серебряный мой!

Несказанный мой, милый мой, нежный!
Перейдя чудотворного грань,
стань кому-то воскресшей надеждой
и прообразом родины стань!

Чтоб от счастья продолженной жизни,
до небес напугав воронье,
на куски, на кусочки, на брызги
разлетелося сердце мое!