Официальный сайт поэта и композитора Владислава Ирхина

Заметки для аранжировщика

„Только степь окину взглядом...“. Пока так будет называться песнь, кото­рую отдаю тебе на аранжировку. Это очень важная для моей души, даже для моей судьбы вещь.

По жанру я даже не знаю, к чему ее от­нести. Ну, естественно, что это песнь, но в ней прописываются и проигрываются такие страсти, что диапазон поначалу очевидного, непререкаемого, неоспоримого канона вдруг разверзается и за­гля­дывает в драму, ис­подволь подпитываясь трагедией, и, обер­нувшись к памяти, примеривает на себя регалии эпики.

Как быть? Как объять все это, как раз­вер­нуть инструментарий, чтобы по сути дела РЕКВИЕМ перевести в план НАРОДНОСТИ? И, может быть, даже эстрады. Хотелось бы, чтобы сие творение было, что называется, на слуху, но не чудовищно-попу­лист­ском, как плохая попса, а залегши глубоко в душе возле корневищ заповедных устоев — и ху­до­жественных, и религиозных, чтобы этими зву­ками душа лакомилась в дни печали и в дни радости.

По существу, в музыке и тексте вершится попытка лепки образа былинно-сказочного русского человека, но в то же время человека дня сегодняшнего. Он рефлексирует и со­кру­шается о неповторимости и непред­сказу­е­мости жизни (не оттого ли столь сладо­страст­ной и упоительной?), но это же чувствование дает нашему герою возможность оставаться, как и прежде, то есть как всегда, — живущим „на полный взмах и вдох на полный“. А по-другому он и не умеет, и не будет.

Он подобен герою другой моей песни — „Куда кривая вывезет“. Они одного поля ягоды. Только в „Кривой“ выхвачен миг жизни страстный, рискованный, когда слу­шатели следят, сопереживают герою не ду­мая, ибо герой слишком уж при­тя­га­телен, он светел, свой по духу, он ждет нашего участия и одобрения, и ты услышишь, с каким неис­товством радости будут встречать „Кривую“ зрительные залы, а если ее еще исполнить в сопровождении ансамбля рус­ской песни и пляс­ки, — а это так и будет! — то тогда, как говорится, туши свет. Колорит ее духа за­поведан нашей памяти и его из сердца не выкинешь. Это — главное.

Здесь же, в „Степи“, открывается взору другой герой и другой масштаб действа песни, другой объем проплывающей перед слу­шателями жизни.

В видеоряде музыки, в инструменталь­ной ее обработке чуткому сердцу увидит­ся и услышится вся Русь. Другой такой пес­ни я не напишу; и не потому, что я первый раз в жизни плакал над своим творением, а потому что понял неразрывность и нераз­дельность с Россией своей судьбы, и что все мое поэ­ти­ческое творчество было только прологом, как и сама жизнь, к этим стихам и этой музыке.

Если когда-то Маяковский сказал, что у не­го „гвоздь в сапоге кошмарней, чем фан­та­зия у Гете“, то для меня эта песня — мой „Фауст“, Сережа.

И сказанное не перебор, не бахвальство: когда-то все мы, припертые судьбой, осознаем свой удел и свой главный промысел. Так „спящих“ будит божья благодать: это миг внезапного осознавания времени и места своего нахождения на земле. В этом трижды безумном и трижды прекрасном мире вдруг близкими тебе становятся и Мо­царт, и Гам­лет, и Экклезиаст, и с их Гималаев ты уже начинаешь взирать на свое якобы суще­ст­вование. Именно якобы. И с грустью по­ни­маешь, что остает­ся сермяжная правда, жизнь без игры, без розыгрышей, без наи­тий, — игра про­­жи­та! — то есть ничего, кроме подлинности. Об этом хорошо сказано у Пастернака: „Когда строку диктует чув­ство...“. И понимаешь, что пришел миг аукционного или судейского гонга. Всё!  Вер­дикт вынесен! И остается, как разбитое корыто, жизнь, и ничего, кроме жизни, до взаправдашнего разрыва аорты.

...Так что же такое Россия для меня как человека и творца, хранящего в па­мяти своей многогранный обобщенный образ некоего великого мифического един­ства, где к гого­левской чудо-тройке (со школьной скамьи зазуб­ренной, набившей оскомину, про­шед­шей через все „Мстеры“ и „Палехи“ и все равно желанной) как бы ауканьем тут же притягивается, прилетает, взмывая не­весть откуда, огромная чудо-птица, взмахом крыл которой можно накрыть и объять все про­плывающие внизу монастыри и церк­вушки, окруженные могучими когда-то медвежьи­ми лесами, ве­ликие реки во всю жизнь дли­ной, текущие сквозь все были, сны и на­дежды, где видится Пушкин, слуша­ю­щий сказки бес­смертной Арины Роди­оновны, видится На­боков с его убийственный строч­кой („Бывают ночи, только лягу — в Рос­­сию поплывет кровать. И вот ведут меня к овра­гу, ведут к оврагу убивать“), конечно же, Шишкин со знакомой с детства „Рожью“ и за­снежен­ным сосновым бором, Левитан с его „Вечным покоем“, ну и, конечно же, Блок: а в нем — бездны...

Тема России занимала мою жизнь год от года — с той неспешностью, с какой рас­ска­зывают внукам сказки, по полочкам рас­кла­дывая в потаенных глубинах души все ее ахи и вздохи, все сокровища от добродушного колобка и жар-птицы до Исаакиевского и Крем­левских соборов, в истасканном ан­тураже белокрылых лебедей, улетающих за три моря, и время от времени — судь­боносно­го колокольного звона, запол­ня­ющего все пространство и мистическое, и реальное.

И все бы шло само собой. А тут вдруг — музыка, манной с неба, на тебе, поэт!

Тот, кто бездны отпил,
тот не мог  у эпохи стать узником.
Да, я жил без ветрил,
без царя в голове, без узды.
Но врывалась в ночах,
но бросалась, как женщина, музыка
И ложилась навек
мучить губы мои и персты.

Это уже потом, вдогонку свершившемуся, я напишу романс „Все больше к музыке душа благоволит...“

...А здесь — песнь. Озорная. Забубенная. Ну и как же не вспомнить мне малявинских „Девок“ и „Баб“: да без них немыслима и невозможна никакая русская песнь и танец.

Где-то в одном из набросков к „Кривой“ остались строки:

Ведь Русь без скоморошества
страшна, как смертный грех.
Ей не нужны роскошества,
ей дай сквозь слезы смех!
Ты, малый, сказки сказывай,
а сам лежишь, поди,
как у Христа за пазухой,
у Катьки на груди!

Вот она — доминанта. Прямым попада­нием. Одна из самых-самых ее праоснов.

В моей „Степи“ — это весь диапазон страс­тей, заглавные краски, как в ико­нописи: золотой, красный, синий; это уже рас­пи­санные партии инструментов: Степь-Море, Степь-Радуга, Степь-Вьюга. Но, в любом случае, мелодия песни, нерв ее — светлый, ни тени упадничества; да, местами он груст­ный, печальный, но это грусть и печаль силь­ного человека: так может плакать солнце, от которого на какой-то ощутимый срок чер­ными тучами сокрыли бесконечно им лю­бимых травушку, птичек, кузнечиков, но оно помнит себя солнцем и несолнцем стать не сможет, это его природа.

Поэтому и припев песни, что называется, хоть куда, и герой гудит, поет и танцует, как языческий бог... Может быть, и умирающий. Но он высечен из солнца.

[После прослушивания]
В строчке „Будто колокол зашелся или вправду грудь звенит... Сказка — сказкою“ постепенно набирающий силу звон должен захлестывать сам себя, как волна находит на волну.

Не зря пишу „сказка — сказкою“, потому что напрашивается многоголосие, по­ли­фония, как это и происходит во втором куплете в строках: „Помню, плачу, да ведь это...“. Здесь получилось хорошо. Нужно еще „Русь ро-ди-му-ю...“ после окончания самой строки продлить музыкально, подержать звук, передав протяженность, бескрай­ность этой земли, до полного затухания.

Потом уже, в третьем куплете, в строч­ке „Толь­ко я, гуляка праздный, богом данный мне цветок...“ отойти от заунывности шар­манки, перебить ее, плеснув ухарской крас­кой. Ведь какую девку бросил, дурак! Богом данную! Поняв это, он в припеве сам себя на куски разрывает, тут не только локти искусаешь, тут жить дальше незачем! Войди в этот образ, Сережа.

Поэтому в припеве все должно быть до предела ярким. РИТМ, РАЗ­НУЗ­ДАННОСТЬ. „Гори все оно огнем“, думает герой. ИСТИНА ОТКРЫЛАСЬ, А ТУТ СМЕРТЬ ПРИШЛА. Тут не просто веселые подтанцовочки — тут ТАНЕЦ ЖИЗНИ! Поэтому ритмы рваные, но четкие, чеканные. Пля-со-ву-ю! Пля-со-ву-ю! Специально пишу через перенос и став­лю восклицательные знаки. Так танцу­ют единожды, Сережа. Это брудершафт с гиль­отиной. Последний выход тореадора. Ги­бельный танец солнца.

Во втором куплете припева первая строчка нормальная. „Знать не знаю“ — сообщена информация, а повторяя во второй раз „знать не знаю“, он строчку растягивает, как ме­ха у гармони. Так же и со строчками „Может, вправду поми­раю“: один раз пропел, сооб­щил весть, а во второй раз она должна петься в два раза дольше. Тогда на этом контрасте ритма и протяженности будет какой-то эф­фект. И так же должна пропеваться во второй раз „вдруг в последний раз балую“. Кстати, здесь очень хорошо проступила нежность. Мо­ло­дец!

„Мать честная! Мать честная!“ — да это же вертолет с генералом Лебедем на твоих глазах рухнул. Какая же здесь должна быть музыкальная окраска твоего состояния?! „А потом хоть выноси“, повторенное триж­ды, передает три разных состояния героя:

1) а потом хоть выноси — громко, ликуя, лихачество бездумное;
2) а потом хоть выноси — опомнившись, с проступившей грустью;
3) а потом хоть выноси — уже сми­рив­шись. Ничего не поделаешь, братцы. Выно­сите. И — взорвавшись — после коло­коль­ного звона — приподняв крышку гроба для прощальной фотографии, чтобы помнили, — ярко, с улыбкой победителя: „В баню к сладким девкам!“

Во вступлении должен проигрываться, пусть не полностью, припев.

Резюме: в самой песне — вся нежность, вся переливчатость красок и звонов: гуси-лебеди, пролетев, делают кувырки в небе, их упоение. Русь родимая — ни конца, ни края не видно.

В припеве: ритм и еще раз ритм, впе­ре­межку с растяжкой баяна до конца. Парад-алле можно еще приукрасить.

А потом уже — трижды обваливаю­ще­еся небо в „А потом хоть выноси..“. Колоколам дай разгуляться. ПАУЗА. И потом — „В баню...“.

Сережа, ты должен почувствовать сам, что „Куда кривая вывезет“, и „Ле­бедушки“ были только цветочками, а ягодки — вот... Россия должна обмереть от этой вещи. И когда я умру, я бы хотел, чтобы музыканты сыграли ее над мо­ей могилой.

И еще раз вспомним Пушкина: „Ты сам свой высший суд. Всех строже оценить су­ме­ешь ты свой труд. Доволен ли ты им, взы­с­кательный художник?“ Доволен.

Комментарии для исполнителей романсов «Не обольщаюсь грезой» и другие